Одори-гуи           

Случай произошел  несколько лет назад с делегацией донецких шахтеров. Один делегат был бригадиром проходчиков, второй - профсоюзный босс, а третий был переводчик японского языка П. Делегация перемещалась по острову Кюсю. Когда-то там добывали уголь, потом шахты позакрывали, но остались местные шахтеры, боровшиеся за свои права, и возглавлявший это дело профсоюз. В процессе перемещений по Кюсю наши и представители братского профсоюза расположились на обед в деревенском ресторане.
           Реконструируя впоследствии предысторию того обеда, П. пришел к заключению, что принимающая сторона, по всей видимости, заблаговременно поставила перед хозяевами заведения задачу удивить гостей чем-то эдаким. Никто не мог предположить, что фантазия хозяев выйдет далеко за пределы банальной трапезы сидя на полу.
           На столе появились бокалы, наполненные прозрачной водой. В каждом лениво плавало по нежно-розовому, слегка прозрачному существу сантиметров семи-восьми в длину. Какие-то головоногие. Наверняка у них имелось какое-нибудь заковыристое латинское имя. Но в качестве предмета кулинарии они красноречиво назывались "одори-гуи".
           Короче говоря, их предстояло скушать живьем.
           Функционеры местного профсоюза явно не ожидали от рестораторов такой прыти. Их лица стали протяженными, как сам японский архипелаг.
           Над столом повисла неловкая пауза. Каждый смотрел на свою "одори-гуи", решая про себя, что с нею делать. Никто не хотел быть первым. С другой стороны, шахтеры явно опасались обидеть хозяев прямым отказом (кто их знает, самураев, вдруг это у них такая клятва верности общему рабочему делу). А хозяева, в свою очередь, не имея внятных сигналов со стороны гостей, опасались потерять лицо. Ситуация вошла в ступор.
           Первым не выдержал бригадир. Он взял палочки и ткнул ими в бокал. Мини-кракен, до тех пор полусонный, неожиданно энергично забултыхался, оправдывая свое кулинарное наименование. От неожиданности бригадир отдернул руку. Стало ясно, что блюдо не отдаст жизнь задешево. А то и вовсе выйдет победителем из поединка с бывалым забойщиком.
           Действительно. Для начала верткого и скользкого моллюска следовало ухватить палочками, а для этого требовалась сноровка иного сорта, нежели для обращения с отбойным молотком. Ладно, допустим, ухватит - а если головоногое по дороге ко рту выскочит и пойдет плясать по столу? Что - ловить его всем гамузом, как вора на вокзале? А если не выскочит, то как его правильно есть - глотать целиком или сначала тщательно разжевать? А ну как с непривычки застрянет в горле? А если полезет обратно, да хорошо, если из глотки - а если уже из живота? А не полезет, то что - будет трепыхаться в желудке, как в бокале? И долго ли? Как всегда, вопросов было больше, чем ответов.
           П. на секунду представил себе здоровенного бригадира донецких проходчиков, у которого в глотке застряла живая каракатица. Как он пучит глаза, сучит ногами и все такое. Вышло сильно. Сотрудничество между пролетариями двух стран вполне могло обойтись без этого. О чем П. и сообщил на ухо главному японцу, добравшись до него на четвереньках вокруг стола. Конечно, не в таких выражениях, но суть дела тот уловил моментально и не стал притворяться, будто сожалеет, что национальная японская кухня пришлась не по вкусу дорогим гостям. От радости он даже утратил дар речи, потому что распорядился унести кушанье не словами, а выразительными жестами.
           И всем сразу стало хорошо. Но лучше всех, конечно, каракатицам.

Дружба

Оказавшись в не столь давнее время в Японии, юный житель Страны Советов мог запросто почувствовать себя звездой. Для этого было достаточно попасть на мероприятие одного из многочисленных обществ дружбы японцев с СССР. Попасть было гораздо легче, чем не попасть, так что свой звездный час был практически гарантирован каждому.
           Впрочем, нудная необходимость достойно представлять державу, а также хором распевать народные песни отчасти компенсировалась неизменным хлебосольством хозяев. В итоге стороны обычно оставались довольны друг другом. Главное здесь было - знать меру.
           Знали, увы, не все и не всегда.
           Навскидку ей было под пятьдесят, на голове - обширный голубой берет, а в глазах - характерная японская безуминка. Когда по завершении официальной части народ с легкой душой потянулся к сакэ, она захотела еще немного поспособствовать взаимопониманию путем исполнения русского романса на русском языке. Встала и громко сообщила об этом, призывая к вниманию. Пришлось отставить сакэ и сделать постные рожи.
           Она запела. Кажется, это были "Очи черные". Сразу стало ясно, что пришла беда.
           Должно быть, какое-то время она жила на Хоккайдо - в Японии просто негде больше встретить дикого медведя, чтобы подставить ему под лапу оба уха. Тот же самый медведь, по всей видимости, заодно обучил ее русскому языку.
           Беда, собственно, состояла даже не в необходимости внимать чудовищным руладам. Это бы еще можно было пережить. Настоящая беда состояла в том, что внимать следовало торжественно и меланхолично. Уверен - окажись на месте присутствующих большой бронзовый Будда из Камакура, и тот бы безобразно заржал, шлепая себя ладонями по пузу и колыхая толстыми щеками. Но то были живые люди, обремененные чувством ответственности за мир и дружбу промеж народов.
           Каждый умирал в одиночку. Кто-то стеклянно глядел перед собой, шевеля желваками. Кто-то судорожно наезжал бровями на самый нос. Кто-то исполнял побелевшими губами танец живота. А прямо напротив безумной солистки сидела одна советская студентка. Обычно для полноценного смеха ей хватало одного неподвижного пальца. А тут вдруг - представьте - целая японская женщина с трагическим видом изображает из себя осипшую пожарную сирену.
           Когда романс был исполнен на одну треть, студентке пришел край. Она с жутковатым хрипом согнулась пополам. Потом плечи заработали на манер отбойного молотка. Потом колени часто-часто заколотились в крышку стола снизу, а лоб - синхронно - сверху. Пивные банки весело запрыгали в разные стороны. Стол был старый и расхлябанный, поэтому грохот от его сотрясения вышел под стать вокалу.
           Песня резко оборвалась.
           - Меня сбили, - сообщила певица, разрезая несчастную хохотунью на куски своими серповидными глазами. - Я начну сначала.
           И привела приговор в исполнение.
           - Я... не... мо... гу... - всхлипнула студентка уголком рта, справившись с конвульсиями. Было ясно, что ненадолго. Нависла реальная угроза цепной реакции - люди и так держались на пределе.
           Сосед схватил ее за запястье и со всей мочи впился ногтями в нежную кожу. Будь его ногти чуть длиннее, все бы потом подумали, что она вскрыла себе вены.
           В первый момент она попыталась выдернуть руку, но, поняв, что выхода нет, покорно отдалась на истязание и досидела до конца, орошая слезами малиновые щеки. Сосед точно знал, что это не от боли.
           Практически он спас мероприятие от позорной развязки. Наверное, он до сих пор гордится этим вкладом в добрососедские отношения.
           А женщина таки допела романс и села, мелко дрожа лицом. Ее было жалко. Но никто не подошел и не утешил.

    Возвращение к истокам

Национальный характер – глубокая вещь. Он может скрываться под позднейшими наслоениями, но – до поры. Пока петух не клюнет. А как клюнет, так из-под наносного и привнесенного сразу обнажается исконное и вековое. Вот пример.
Приехал как-то в одну страну, которой не так давно не стало, г-н Ямамото. Журналист. Молодой. Вся карьера впереди. А страна была варварской и фактически побежденной. Правда, у нее имелись ракеты. Но при чем тут ракеты? Не от них ведь рухнул советский коммунизм. Рухнул он от идеалов свободы и демократии, носителем каковых Ямамото-сан ощущал себя в полной мере. Представитель передовой культуры. Цивилизации. Кто этого не понимает, тот абориген некультурный, его надо исправлять, а может, даже и судить в Гааге. Вытекавшее из всего этого чувство собственного превосходства было воистину подавляющим.
На самом деле, такое чувство присутствовало у многих японцев, в особенности – у представителей молодого поколения, выросшего в условиях западной демократии, и в то же время не забывшего, откуда эта самая демократия в Японии появилась. Появилась она на штыках американской оккупации после Второй мировой войны, что, согласитесь, не очень тешит национальное самолюбие. Отсюда – комплексы, выражающиеся в некоторых особенностях поведения на отсталой завоеванной территории.
У Ямамото-сан они выражались в том, что он любил командовать. В особенности – своим шофером, которого то и дело заставлял нарушать правила. Например, игнорировать (в неопасных, правда, ситуациях) запрещающие сигналы светофоров, понатыканных канувшим в Лету тоталитарным режимом. А если останавливал гаишник, то радости просто не было предела. Для этого случая всегда лежала самая крупная купюра. Доставая ее для уплаты копеечного штрафа, г-н Ямамото как бы учил представителя власти: «Ты кого, Митя, остановил? Твоя зарплата меньше этой бумажки, и тебе неделю собирать сдачу. Не делай так больше».
Но однажды коса таки нашла на камень.
В бурных политических буднях того времени самой, пожалуй, яркой деталью были съезды народных депутатов. Шумные и бестолковые, но, как и все яркое, привлекавшие пристальное внимание средств массовой информации. На ниве каковых, напомню, трудился Ямамото-сан.
В кремлевских кулуарах очередного съезда кипела работа. До кулуаров Ямамото-сан был допущен, как и все журналисты (демократия еще была неуправляема). Но вот незадача. В некоторые помещения входить нельзя. То есть, как бы нельзя. Но при большом желании  и сноровке все-таки можно. Хотя на самом деле, конечно, нельзя. В общем, не очень понятная ситуация.
Комната, где печатались проекты съездовских постановлений, как раз была таким непонятным местом. Перед ней имелся небольшой тамбур. Перед входом в тамбур имелся охранник. Типичный незаметный страж. Воспитанный, наверное, по принципу «если не разрешено, то нельзя». Но ситуация, очевидно, была не до конца понятна и ему.
Короче, в тот предбанник прошли корреспонденты. И довольно много. Стало шумно, и кто-то, видимо, дал сигнал охраннику больше не пускать никого. Ни-ко-го.
Но тут подошел наш японец. Как так, американцы прошли к заветной двери, из-за которой можно услышать обрывки секретных разговоров, русские даже прошли, а мне – НЕЛЬЗЯ? И не пускает меня ненавидимый всем свободным миром комитетчик? Да еще серый и незаметный?
Пошел бы он.
В шумном предбаннике и возле него наступила кромешная тишина. Все взоры обратились туда, где в жестокой схватке схлестнулись два человека. Два мира. Два характера и идеологии. Волна и камень. Лед и пламень.
Хотя «жестокая схватка» - это, пожалуй, преувеличение. Просто охранник, после тихого м не воспринятого должным образом предупреждения не ходить туда, куда нельзя, применил свои тоталитарные навыки. То есть, практически пульнул ракетой по демократии.
Он заломил г-ну Ямамото руку и куда-то его повел для дальнейшего выяснения. Со стороны они выглядели даже забавно: невысокий охранник и нетрадиционно рослый японец шли вплотную друг за другом, словно сиамские близнецы. Но никто не смеялся. Было очень тихо, хотя народу собралось, что на пляже в Сочи.
Как поведал позже Ямамото-сан, с него взяли подписку в том, что если он еще когда-нибудь где-нибудь на территории, раньше обозначавшейся большим красным флагом, нарушит что бы то ни было, то окажется в Шереметьево-2. Причем очень быстро и в последний раз.
Характер же г-на Ямамото после того случая приобрел фундаментальные черты, традиционно присущие всей японской нации: дисциплинированность и аккуратность. Нет, он не перестал командовать водителем. Только теперь до самого конца своей командировки в Россию все время кричал ему: «Осторожно, красный свет!»

XVI век
Взаимоотношения иностранцев с нашим общественным туалетом — одна из самых затасканных тем в художественной и документальной литературе. И все же мы вновь и вновь возвращаемся к ней, потому что вновь и вновь она поворачивается к нам своими новыми гранями. Количество их бесконечно, как у крупного бриллианта. И не всегда хватает слов, чтобы рассказать об этом.
Например, одну японскую женщину нужда посетила в Якутии, неподалеку от полюса холода (а дело было зимой). Она деликатно спросила. Ее вывели наружу и показали. Ну как, скажите на милость, выразить словами чувства, отразившиеся на ее лице при виде четырех шестов, воткнутых в снег и обернутых рубероидом.
Точно так же затруднительно подобрать слова для описания душевного состояния господина Ямамото после захода в уборную в Загорске (он же, по-новому, Сергиев Посад). Дело в том, что раньше, когда в программе визита какого-нибудь иностранца образовывалось большое окно, его отправляли в Загорск. Мало ли что мог натворить иностранец, предоставленный самому себе в Стране Советов. А так он оказывался при деле практически на целый день, и голова ни у кого не болела. Ямамото-сан, на свою беду, оказался иностранцем, и в программе его визита как раз образовалось большое окно.
«В Загорск», — не мудрствуя, решила принимающая сторона.
Еще в машине, когда знаменитые купола только замаячили на горизонте, у господина Ямамото прихватило живот. Наверное, скушал чего-то. Ямамото-сан был главой солидной фирмы, и принимали его богато. Так что ничего удивительного.
Когда подъехали к монастырю, он был уже совсем плох и плевать хотел на русскую старину. Выскочив из машины, переводчик П. принялся хватать прохожих за рукава и спрашивать, где здесь туалет, с таким отчаянием, как будто он являлся главной здешней достопримечательностью. Это, конечно, был его промах: столько раз ездить в Загорск и не выяснить такой фундаментальной вещи. К счастью, туалет обнаружился быстро. Он располагался прямо в монастырской стене, как войдешь в ворота, сразу направо. Туда П. и запустил господина Ямамото в его лаковых штиблетах, шелковом галстуке и фетровой шляпе. А сам остался снаружи, чтобы не краснеть за державу.
Японские сигареты курятся очень быстро. Но все равно, выкурив с небольшим перерывом две и потянувшись за третьей, П. стал испытывать некоторое беспокойство. Докурив третью, вдохнул полную грудь и спустился вниз по скользким ступенькам.
Это был очень плохой туалет. На Всесоюзном социалистическом соревновании он ни за что не получил бы переходящего Красного знамени. Когда глаза привыкли к темноте, П. увидел господина Ямамото. Он сидел орлом на маленьком унитазе. Разведенные широко в стороны полы кашемирового пальто усугубляли его сходство с этой гордой красивой птицей. Сидел он почему-то лицом к стене и, к счастью, П. не увидел. Может быть, именно потому он так и сидел, что не хотел в тот момент вообще никого видеть.
Воздух в легких П. подходил к концу. Стараясь громко не хлюпать жижей под ногами, он на цыпочках вышел на улицу и выкурил еще три сигареты без всякого перерыва.
Наконец Ямамото-сан вышел, весь зеленый, как улица перед правительственным кортежем, и, пошатываясь, побрел знакомиться с достопримечательностями. П. тащился рядом. Наверное, надо было что-то сказать.
— Этот монастырь построен в XVI веке... — начал П. Ямамото-сан угрюмо засопел. Ему по-прежнему было плевать на красоты.
— ...Как и туалет, в котором вы только что побывали.
— Я так и понял, — мрачно ответил Ямамото...
Этот неаппетитный эпизод имел неожиданное продолжение. Спустя примерно год П. поехал в Японию переводчиком с директором одного советского предприятия. В программе поездки значилось посещение фирмы, которую возглавлял Ямамото, и встреча с ним самим.
И вот они вошли в кабинет. Господин Ямамото поднялся навстречу. Увидел П. И...заржал. Причем заржал так, что сразу стало ясно — скоро он не остановится. П. пытался крепиться, но надолго его не хватило. Они с Ямамото гоготали, задыхались, кряхтели и повизгивали, а советский директор стоял рядом и оторопело взирал на это, забыв закрыть открытый для приветствия рот.
— Шестнадцатый век! — выдавил из себя господин Ямамото в промежутке между спазмами и захохотал с новой силой.

Это вовсе не статьи - так, отрывки из разных книг - просто некогда искать что и откуда выдернуто, и авторство у них немного иное - самому Сергею Гераськову это прекрасно известно. Мог бы и сказать об этом.

Я уже сказал - сейчас некогда. При первом удобном случае приведу реальные доказательства моих слов.

Сохранится ли японская письменность в третьем тысячелетии?
Евгений Маевский

Японисты хорошо знают, что научиться говорить по-японски, в общем, не труднее (и не легче), чем на любом другом иностранном языке. Но вот письменность... Эти тысячи иероглифов, эта непредсказуемость - один и тот же знак в одном контексте читается так, в другом совсем иначе, и это вовсе не исключение, скорее правило. Как тут не вспомнить слова британского японоведа Б.Х. Чемберлена, который более столетия назад утверждал, что в Японии применяется "самое сложное и неустановившееся [нерегулярное. - Е.М.] письмо, над которым когда-либо ревмя ревел бедный род людской". Да еще цитировал одного "старого иезуита-миссионера" (по-видимому, Франциска Ксавье), будто бы сказавшего, что японская письменность - "это очевидное измышление дьяволов для того, чтобы мучить праведников". Что такое японская система письма: драгоценное наследие или курьезный пережиток? Что думают японцы о своих письменах? Сохранят ли их? Отбросят ли?

Во всяком случае, на сегодняшний день положение дел таково, что если вы решили овладеть японским, то знайте: это не один язык, а два - звуковой и зрительный. И усилия потребуются двойные.

Понимать это утверждение следует не метафорически, а совершенно буквально.

Устно-письменное двуязычие японцев

Обычно, когда говорят о двуязычии того или иного языкового коллектива, то подразумевают, что в этом коллективе параллельно применяются две сильно отличающиеся друг от друга языковые системы, которые функционально дополняют друг друга: в одних коммуникативных ситуациях используется одна из систем, в других другая. Различия между этими системами могут проявляться на разных уровнях: в лексике и фразеологии, в морфологии, в синтаксисе, но они должны быть достаточно заметны, чтобы имело смысл говорить именно о двуязычии, а не просто о функциональной стратификации одного и того же языка - например, о противопоставлении книжного и разговорного стилей. Латынь и немецкий в немецкоязычной части Европы, латынь и англосаксонский в Британии, латынь и ирландский в Ирландии около 1000 или, скажем, 1500 года - это очевидным образом разные языки. Латынь и французский во Франции, латынь и volgare в Италии, старославянский и русский на Руси уже гораздо ближе между собой, и, как бы ни изменился живой язык к 1500 или даже к 2000 году, общность происхождения все равно ощущается, однако и здесь рано или поздно складывается устойчивая традиция, требующая называть эти языковые системы разными языками, а не стилями, вариантами или подсистемами одного и того же языка. А вот различия между книжной русской речью и разговорной русской речью наших дней - лингвисты знают, что различия эти более существенны, чем кажется большинству говорящих по-русски, - все-таки, пожалуй, не позволяют говорить о каком-либо двуязычии.

В Японии было и двуязычие латино-немецкого типа (сосуществование камбуна и вабуна), и двуязычие латино-французского типа (параллельное применение бунго и ко:го). Однако и камбун, и бунго практически вышли из употребления, оставшись где-то на периферии общественно-языковой практики; что же касается разговорного и книжного стилей современного японского языка, то при всей очевидности различий между этими стилями никто не называет их разными языками, и на то есть серьезные основания. Так что говоря об устно-письменном двуязычии японцев, мы имеем в виду нечто совсем иное. Из всех возможных видов расхождений между японской речью и японским письмом мы будем сейчас говорить только о тех расхождениях, которые связаны с применением иероглифики. <...> Сама возможность подобных расхождений слабо осознается европейской лингвистической традицией, привыкшей иметь дело с фонетическими письменностями, и потому в современном языкознании, которое даже в странах Дальнего Востока имеет все-таки европейские корни, явления такого рода не то чтобы совсем не замечаются, но обычно недооцениваются и уж во всяком случае не интерпретируются как двуязычие. Между тем такая трактовка не только теоретически возможна, но и практически полезна.

Прежде всего, нам никуда не деться от того фундаментального факта, что букв десятки, а иероглифов тысячи. Точнее было бы сказать, что для усвоения алфавитной грамоты достаточно запомнить несколько десятков (в некоторых письменностях несколько сотен) устно-письменных соответствий (в основном на уровне фонем и букв), а при усвоении грамоты иероглифической, где такие соответствия устанавливаются на уровне морфем (и слов), число их естественным образом оказывается выше на порядок-два. Это уже не букварь, а скорее двуязычный словарь. <...> Обучаясь грамоте, японский школьник вынужден заново запоминать многие сотни самых обычных слов родного языка без какой-либо опоры на их уже знакомое звучание. Впрочем, в таком же положении находится и китайский школьник.

Однако за полторы тысячи лет бытования на японской почве китайская иероглифика обросла разнообразными усложнениями, отсутствовавшими в исходной системе. (В этом смысле японская орфография относится к китайской примерно как английская к латинской: набор знаков в целом тот же, но правила их применения настолько сложнее, что налицо иная качественная ступень.)

Уже в Древнем Китае стал последовательно проводиться принцип разграничения значений слова на письме. <...> Зримый (иероглифический) китайский язык мыслился как усовершенствование слышимого китайского и был призван исправлять несовершенные звучащие имена; потому не все, что одинаково звучит, одинаково писалось. Уже в силу этого между звуковой и начертательной формами языка возникли значительные структурные расхождения. <...>

Японская культура полностью усвоила китайское письмо со всеми действующими в нем знакообразовательными механизмами, но добавила и много своего. Начнем с того, что появились кунные чтения1. Поначалу куны были именно кунами, то есть "толкованиями" непонятных китайских знаков. При этом многие разные, но близкие по значению китайские слова (и иероглифы) передавались (разъяснялись) одним и тем же японским словом в силу тогдашней относительной неразвитости языка Ямато. Со временем перспектива сменилась на обратную, и теперь уже иероглифы, имеющие в качестве куна общую лексему, стали рассматриваться как разные способы записи этой лексемы, позволяющие разграничить на письме ее разные значения. <...>

В сущности, это было лишь дальнейшим развитием принципа, который был изначально заложен в китайские письмена: не все, что одинаково звучит, одинаково же и пишется, потому что письмо должно приходить на помощь речи там, где речь плохо справляется со своими задачами, оказывается недостаточно ясной. В конце концов, если это и усложнение, то полезное. Однако, введя в обычай кунные чтения, пользователи и преобразователи японской письменности неосознанно и ненамеренно ввели тем самым и другие усложнения, пользы от которых, пожалуй, нет, а неудобств немало.

Во-первых, укоренение кунов автоматически привело к тому, что иероглиф перестал читаться однозначно. <...> Японская практика спонтанно породила принцип, для китайского языка в целом нехарактерный и исходным свойствам иероглифики прямо противоположный: не все, что одинаково пишется, одинаково же и звучит. Ясность и точность выражения от этого не выиграла, а скорее пострадала. <...>

Во-вторых, введение кунных чтений означало, что начертание иероглифа утрачивает наглядную связь с его чтением (то есть с соответствующей ему звучащей лексической единицей). <...> Некоторые исследователи считают, что китайское письмо скорее слоговое (фонография), чем словесное или морфемное (логография). Можно сказать, что оно фонографично в очень высокой степени, в то время как японское почти совсем не обладает этим свойством. Иероглифы в их японском применении - это преимущественно логограммы в чистом виде.

И наконец, третье следствие введения кунных чтений. Иероглифика имеет, так сказать, встроенное свойство: сплошь и рядом в звучании знак простой, в написании - сложный. Свойство это появилось как побочный эффект усовершенствования знаковой системы ради ясности выражения мысли. Японцы и здесь ввели новшество, сделав возможным прямо противоположное соотношение: в речи знак сложный, на письме - простой. <...>

В довершение всего вольное обращение японской культуры с иероглификой привело еще и к безразмерному растяжению синтагматических границ, в пределах которых цепочка звуков и конфигурация черт могут быть объявлены одним и тем же словом. Китайский язык стремится "упаковать" каждый минимальный лексически осмысленный элемент звучащей речи ровно в один иероглиф. Японский же часто соглашается отвести на него и несколько иероглифов. <...>

Проистекающие отсюда несообразности особенно бросаются в глаза в такой прагматически важной части японского лексикона, как топонимы и антропонимы. Конечно, каждый, кто вырос в Японии, с детства привык к тому, что фамилия, записывающаяся знаками "вверх" и "деревня", - это Уэмура, а фамилия, состоящая из тех же знаков в обратном порядке, - это Мураками, и никого не удивляет, что один и тот же иероглиф - в данном случае знак "вверх" - читается по-разному и что определяется его чтение не "законом", а исключительно "прецедентом". Но стоит только очутиться за пределами привычного круга широко распространенных имен собственных и наткнуться на сколько-нибудь нестандартную фамилию (а таких тысячи, и носители их не спешат с ними расставаться), на личное имя с редкими иероглифами или редкими чтениями иероглифов (а для многих семей эти редкости являются частью тщательно хранимой семейной традиции), тем более на уникальный творческий псевдоним традиционно-китайского типа - как рядовой носитель японской культуры почувствует себя не совсем уверенно. Американский лингвист Р.Э. Миллер пишет, что когда при знакомстве японцы обмениваются визитными карточками, то "сплошь и рядом получателю карточки остается лишь догадываться, как звучит напечатанное на ней иероглифами личное имя ее владельца. Особенно если родители мальчика поддались соблазну выбрать для имени даже умеренно причудливые знаки; [тогда] их сыну придется всю жизнь терпеливо объяснять каждому, кому вручается его карточка, как на самом деле его зовут". То, что японская культура до сих пор не избавилась от такого вопиющего неудобства, объясняется, по мнению исследователя, только тем, что произнесение мужских личных имен в этой культуре практически табуировано, в обиходе мужчин по имени почти никогда не называют.

Итак, японскому письму в его современном виде, то есть основанному, прежде всего, на применении иероглифики, свойственна по сравнению с европейскими и другими "фонографическими" языками гораздо меньшая степень параллелизма между речью и письмом. Это объясняется как тем, что уже сама природа иероглифики предполагает установление устно-письменных соответствий на менее формальном, менее техническом ярусе (квантом перекодирования речи в письмо и обратно служат не фонемы, а морфемы), так и тем, что эти устно-письменные соответствия не являются строго взаимно-однозначными - отчасти вследствие рационализаторской деятельности первоначальных создателей китайской иероглифики, но в еще большей мере вследствие многочисленных недоразумений, компромиссов и некритической приверженности обычаю на всех этапах длительного процесса приспособления китайского письма к японскому языку.

Расхождения между тем, что звучит, и тем, что пишется, вернее, между тем, как звучит и пишется одно и то же (расхождения для японского языка совершенно обычные), позволяют и даже требуют всерьез утверждать, что носители не только старой, но и современной японской лингвокультуры в определенном (достаточно специальном) смысле говорят на одном языке, а пишут на другом. Когда же они что-нибудь записывают со слуха или читают вслух с листа, то происходит, по существу, перевод с языка на язык.

Можно, конечно, спорить о том, допустимо ли сопоставлять на равных "то, что звучит" и "то, что пишется". Многие лингвисты уверены, что письмо самостоятельного бытия не имеет, письмена всего лишь отражают звуки... Несколько странно, что среди сторонников этого мнения есть и китаисты и японисты, хотя подобная теоретическая установка рано или поздно приходит в конфликт с их собственной исследовательской практикой. Например, Р.Э. Миллер как раз настойчиво подчеркивает, что "значащие элементы языка - это морфемы, а не письменные знаки, их записывающие". А что, собственно, запрещает нам считать, что письменные знаки - это тоже морфемы?

Прояснению истоков традиционного для европейской лингвистики утверждения, что "письмо - это не язык", и доказательству его теоретической уязвимости посвящена одна из глав моей монографии "Графическая стилистика японского языка", а потому сейчас не стану задерживаться на этом вопросе. Хочу обратить внимание сомневающегося читателя только на одно совершенно практическое, грубо житейское обстоятельство: являются иероглифы морфемами и вообще языковыми единицами или не являются, запоминать-то их все равно надо. Эта нелегкая задача стоит и перед ребенком, овладевающим грамотой родного ему японского языка, и перед иностранцем, которому нужно этот язык освоить. Причем количество иероглифических написаний, требующих специального усвоения вдобавок к тем звучащим лексическим единицам, которые они записывают, вполне сопоставимо с количеством этих исходных звучащих единиц.

Разумеется, до тех пор, пока японская система письма сохраняет свое теперешнее устройство.

Архаисты и новаторы

До недавнего времени исторически сложившаяся система письма считалась в Японии, как и Китае, естественной и непременной частью родного языка и никто не задавался вопросом, хороша ли она и возможна ли лучшая система. Лишь два с небольшим столетия назад, когда непререкаемый авторитет китайской традиции уже был более или менее поколеблен в глазах японской интеллектуальной элиты и успели сложиться альтернативные авторитеты - идеологии кокугаку и рангаку, то есть "отечественной" и "голландской" учености, - стали раздаваться голоса в пользу упрощения письменности (впрочем, тогда этот вопрос был практически неотделим от проблематики рационализации языка вообще). На рубеже XVIII и XIX веков известные ученые Ямагата Банто, Сиба Кокан, Хонда Тосиаки, интересовавшиеся голландским языком и европейской культурой, прямо высказывались за отмену иероглифов, считая, что их вполне может заменить кана2 или даже латиница. После реставрации Мэйдзи3 в Японии зазвучали громкие призывы к реформе системы письма. Одни полагали, что достаточно будет ограничить число находящихся в употреблении иероглифов, другие утверждали, что на смену иероглифам должна прийти кана, третьи предлагали целиком перейти на латинский алфавит (ро:мадзи). В начале 1880-х годов сторонники последних двух идей создали общества Кана но кай и Ро:мадзи кай, где оживленно обсуждались конкретные детали предлагаемых реформ. Правда, эти общества скоро распались, не добившись особых успехов, но в ХХ веке их идеи были подхвачены новыми ассоциациями энтузиастов. Любопытно, что профессиональных филологов среди сторонников реформы письма было не так уж много; например, в Японском обществе латиницы, существующем с 1909 года, наиболее яркой фигурой был Танакадатэ Айкицу, крупный инженер-физик. (Ранние этапы движения за упрощение японского письма подробно описаны, в частности, в работах Нанетт Твайн4.)

Как известно, реформа письма произошла в Японии в 1946-1948 годах, составив одну из сторон послевоенных демократических преобразований. Ее объектами стали и кана, и иероглифика. Инновации в первой сфере сводились в основном к тому, что традиционно-этимологический принцип правописания (сегодня обычно обозначаемый термином кю: канадзукаи) был заменен фонологическим (син канадзукаи), а окуригана5 подверглась жесткой кодификации. Во второй сфере был введен лимитирующий список допускаемых к применению знаков, названный То:е: кандзи хе: ("Таблица иероглифов современного употребления") и включавший 1850 литер (не считая дополнительных знаков, специально предназначенных для имен собственных). Впоследствии, в 1981 году, на смену этому списку пришел другой, чуть более обширный - Дзе:е: кандзи хе: ("Таблица иероглифов повседневного употребления"). Этот лимит, содержащий 1945 литер, имеет законную силу по сей день. Кроме того, в 40-е годы в качестве стандарта было принято упрощенное написание многих иероглифов, а некоторые сочтенные лишними оны и куны были выведены из употребления. (Процессу и последствиям послевоенной реформы японского письма посвящена обширная исследовательская литература; на русском языке это прежде всего работы А.Н. Соколова, Н.Г. Паюсова, В.М. Алпатова, Е.В. Маевского.)

Реформу трудно назвать радикальной, поскольку ее разработчики и исполнители не отменили существовавшую на тот момент систему письма, не заменили ее какой-либо другой, а лишь попытались навести в ней порядок, устранив наиболее бросающиеся в глаза слабые места. Да, орфографические навыки тех, кто учился в школе после реформы, отличаются от дореформенных. Правда, школьный курс родного языка предусматривает изучение образцов классической литературы в оригинале, со всеми ее языковыми особенностями, включая и орфографию, но все же чтение довоенных книг, если они не перепечатаны в соответствии с ныне действующим правописанием, для большинства японцев средних и юных лет сопряжено с ощутимыми дополнительными усилиями. И тем не менее реформа не посягнула на главное - на формулу кандзи-кана-мадзири-бун ("письмо иероглифами с примесью азбуки"), на тот незыблемый принцип, что лексическая сфера японского языка должна быть представлена на письме в виде иероглифов, в то время как кана сохраняет за собой чисто вспомогательные функции - реляционную (запись служебных элементов языка) и транскрипционную (написание заимствованных слов, замена редких иероглифов и т.п.). Система в целом сохранилась - вместе со всеми внутренне присущими ей свойствами, которые делают ее непревзойденной по сложности.

Если это утверждение нуждается в каких-либо доказательствах, то наилучшим из них, как нам кажется, мог бы служить красноречивый количественный индекс: доля иероглифов в общем количестве печатных знаков текста. Эта цифра сильно варьирует от жанра к жанру, но никак не от года к году. Например, исследование Ямада Тосико (1995), проведенное на материале газеты "Асахи симбун" с 1945 по 1994 год (обследовались номера от 30 сентября за 1945 год, 1949 год и далее с интервалом в 5 лет), показывает, что на протяжении послевоенного полувека иероглифы устойчиво составляют около 50 процентов печатных знаков газетного текста. Наблюдаемые колебания (в пределах значений примерно от 40 до 60 процентов) трудно признать статистически значимыми; во всяком случае, они не демонстрируют никакой долгосрочной хронологической динамики. В общем и целом доля иероглифики в тексте не падает и не растет.

Итак, система продолжает жить. Продолжаются и дискуссии о ее дальнейшей судьбе. Они утратили остроту споров столетней или пятидесятилетней давности и идут сейчас довольно вяло, но никогда не прекращались надолго.

"Архаисты" в этих дискуссиях, как и прежде, руководствуются вполне понятным побуждением: не разрушать то, что сложилось, не прерывать культурную традицию. Не нами положено, не нам и убирать. Например, филолог и писатель Маруя Сайити упорно и последовательно применяет во всех своих многочисленных печатных работах кю: канадзукаи. Надо ли добавлять, что вопрос о целесообразности ограничения набора применяемых иероглифов, не говоря уже об их полной отмене, в этом лагере даже не обсуждается.

"Новаторы", несмотря на все, казалось бы, значительные изменения, произошедшие в общественно-языковой практике Японии за последние полвека, также почти не изменили список своих аргументов, которые в первом приближении можно разделить на "социальные" и "инженерные".

Аргументы "социального" характера сложились очень давно, более столетия назад, и звучали тогда убедительно. Прежде всего, указывалось, что иероглифическая письменность носит кастовый, классовый характер, она настолько трудна для освоения, что доступна не всем слоям общества, а только социальным верхам, и ее сохранение не отвечает интересам низов. В первой половине ХХ века призыв сменить элитарное иероглифическое письмо эгалитарным фонетическим особенно сильно звучал в Китае, где вскоре стал официальной установкой компартии. Аналогичных взглядов придерживались и многие на Западе - по-видимому, таково было общее умонастроение эпохи: например, Джордж Бернард Шоу, социалист и разоблачитель буржуазных нравов, завещал крупную сумму денег на разработку нового, рационального алфавита для английского языка. Нечего и говорить, что аргументация такого рода находила поддержку у японоведов (и китаеведов) СССР. В "Ученых записках Военного института иностранных языков" за 1948 год читаем: "Иероглифическая письменность является барьером на пути приобщения японского народа к культуре. <...> Трудящиеся Японии... заинтересованы в быстрой и решительной отмене иероглифической письменности. <...> По этой же причине буржуазия и все реакционные силы Японии стараются сохранить ее и использовать как орудие в деле закабаления рабочего класса".

Вероятно, у подавляющего большинства сегодняшних читателей этой статьи приведенная цитата вызовет в лучшем случае что-то вроде горькой понимающей усмешки, но ведь это утверждалось всерьез. Более того, не в СССР, а в Японии и не в 1948 году, а в 1972-м известный филолог То:до: Акиясу писал буквально следующее: "Японская бюрократия... противится переменам [в области языка и письма]... чтобы сохранить свои привилегии". И еще в 1981 году газета сторонников латинизации японского письма "Rфmazi no Nippon" настаивала: "Пока применяются иероглифы, демократия реальностью не станет". Настораживает, правда, дата выхода этого номера газеты в свет: 1 апреля. Но тональность всех материалов номера разочаровывающе серьезная.

Социология образования - проблематика непростая. Конечно, нет никакого сомнения в том, что "savoir, c'est pouvoir", "knowledge is power". Этот афоризм традиционно переводится и понимается в нашей стране как "знание - сила" с акцентом на господство человека над природой, но не менее адекватным был бы и перевод "знание - власть", говорящий скорее о господстве людей над людьми. Однако дело в том, что уж где-где, а в Японии грамотность давно перестала быть привилегией элиты. Собственно, еще в начале XIX века В.М. Головнин6 утверждал: "Что касается до народного просвещения в Японии, сравнивая массою один целый народ с другим, то, по моему мнению, японцы суть самый просвещенный народ во всей Подсолнечной. В Японии нет человека, который бы не умел читать и писать..." Видимо, у капитана Головнина сложилось на этот счет весьма твердое убеждение, ибо в своих "Записках" он несколько раз упоминал, как его японские конвоиры удивлялись, каким образом из четырех человек наших матросов ни один не умел писать, и подчеркивал, что "японцы отменно любят заниматься чтением. Даже простые солдаты..." Конечно, эти простые солдаты, скорее всего, читали книжки для народа, напечатанные почти без иероглифов. Но ведь читали же, а русские матросы на своем языке - нет.

На сегодняшний день не может быть и речи о том, что иероглифическая письменность преднамеренно используется как некая искусственная преграда на пути приобщения японского народа к культурным ценностям. Хорошо известно, что еще в эпоху Мэйдзи японская бюрократия - предшественники тех, о ком так неодобрительно высказывался спустя сто лет То:до: Акиясу, - взяла курс на унифицированное, обязательное для всех начальное образование, фундамент которого должна была составлять всеобщая грамотность. Другое дело - каким целям это образование призвано было служить: хорошо, если ставилась задача, чтобы каждый разбирался в сложной новой машинерии; хуже, если на первом плане оказывалось требование разбираться в уставах и приказах. Но образование не просто инструмент, оно всегда еще и ценность само по себе.

В наши дни общий образовательный уровень населения Японии очень высок. При этом поучительно, что японцы добились массовой и весьма высокой грамотности не столько за счет регуляризации системы письма, сколько путем хорошей постановки школьного дела и создания благожелательной к пользователю информационной среды. Например, в передачах японского телевидения всегда очень много титров, которые частично дублируют звучащий текст, особенно те его фрагменты, где имеются с трудом воспринимаемые на слух термины или неочевидным образом записываемые имена собственные. В метро, на железной дороге, в аэропортах уже многие годы применяется исключительно наглядная система указателей, ключевые точки которой - в частности, названия станций - обеспечены тройным дублированием: иероглифика, кана, латиница. В таких условиях усвоение родного языка в его зрительной форме происходит не только и не столько в школе, сколько в быту, исподволь и без напряжения.

"Социальная" аргументация сторонников радикального преобразования японской письменности сегодня все больше сдвигается от "демократизации", лозунга по существу демагогического и давно утратившего привлекательность, к "интернационализации", о которой в Японии рубежа тысячелетий говорится очень много. Японская нация с полным на то основанием хочет видеть себя активным и уважаемым членом международного сообщества. В этих условиях некоторые японские интеллектуалы, возвращаясь к идеям двухсотлетней и столетней давности, предсказывают и приветствуют отмену или отмирание иероглифической письменности как барьера, отделяющего страну от остального мира, и расценивается это как задача если не завтрашнего дня, то обозримого будущего. Подобное мнение высказывали, в частности, такие крупные специалисты по японской системе письма, как Номура Масааки и Кабасима Тадао. "С точки зрения международной конкуренции в информационной сфере, - считает Кабасима Тадао, - японская цивилизация все больше рискует оказаться в крайне невыгодном положении. <...> Чтобы не проиграть в международной информационной конкурентной борьбе в XXI веке, необходимо приступить к разработке японской орфографии на базе латинского алфавита". Заметим, что основы такой орфографии давно разработаны и речь идет, очевидно, скорее о том, чтобы превратить японскую латиницу из транскрипционной системы и экзотического дополнения к системе кандзи-кана-мадзири-бун в фундамент национальной письменности.

Это мнение прямо смыкается с той аргументацией, которую мы назвали "инженерной". Одним из доводов в пользу отмены иероглифов во всех странах, где они применялись, издавна служила ссылка на трудоемкость воспроизводства иероглифических знаков (отсюда меры по упрощению их начертания) и на сложность механической обработки иероглифического текста. Действительно, гравировать и отливать в металле набор из нескольких тысяч литер - это много дольше и дороже, чем из нескольких десятков, как в европейском мире. Характерно, что в XX веке, когда в большинстве государств стало стандартной практикой исполнение деловых документов на пишущей машинке, в японских офисах документы еще на рубеже 1980-х годов продолжали писать по большей части от руки, и это при том, что уже три четверти века назад появились пишущие машинки для японской графики. Очень уж медленно и сложно работали эти механизмы, напоминавшие скорее компактные наборные кассы.

Впрочем, отношение к инженерно-техническим ограничениям как к форс-мажорным, непреодолимым данностям в первой половине века было вообще характерно для всех, кто занимался проблемами орфографических реформ и создания систем письма для прежде бесписьменных языков, в какой бы части света это ни происходило. В Советском Союзе, где работы в этом направлении носили крупномасштабный характер, стремление уложиться в обычную клавиатуру русской пишущей машинки было важнейшим ограничительным фактором алфавитотворчества. На какие только ухищрения не шли, лишь бы не вводить новые буквы! <...> Что ж, необходимость - мать изобретения, или, проще и грубее, голь на выдумки хитра.

Все изменилось с приходом компьютера. Конечно, компьютерная обработка иероглифического текста все равно сложнее, чем любого алфавитного. Программное обеспечение утяжеляется здесь и в силу необходимости поддерживать обширные кодовые страницы на основе двухбайтового кодирования (впрочем, в последние годы уже любые символы, не только дальневосточные, кодируются двумя байтами), и за счет большого объема шрифтовых файлов, и из-за сложности систем ввода текста, которые по принципу работы и по объему требуемой памяти напоминают скорее системы перевода (вот оно, материальное, инженерно-техническое подтверждение нашего тезиса об устно-письменном двуязычии японцев). Тем не менее в последние двадцать пять лет компьютерные технологии, полностью преобразившие вообще все виды хранения и обработки данных, вызвали и перманентную революцию в сфере издательского, канцелярского и бытового текстопроизводства на китайском, корейском и японском языках. Компьютер, по крайней мере в принципе, может написать (напечатать) все. В его память можно заложить решительно все иероглифы, какие только могут понадобиться. Если вы забыли, как пишется то или иное слово, он вам его подскажет. Кстати, это привело к тому, что многие служебные слова, а также редкие термины и номены, со времен реформы обычно писавшиеся силлабографически, в Японии наших дней часто опять встречаются в отмененной, казалось бы, иероглифической записи: машина не человек, ей ничего не стоит вспомнить старый, редкий, специальный иероглиф. Многие педагоги жалуются на то, что молодое поколение разучилось писать от руки, привыкнув полагаться на компьютер (по нашим наблюдениям, эта тревожная оценка хотя и небезосновательна, но сильно преувеличена).

Похоже, что вопрос о том, что к чему должно подлаживаться: культура к технике или техника к культуре, humanitas к машинерии или наоборот, однозначно решается тем самым в пользу культуры как суверенной и законополагающей сущности. Это наглядно видно на примере технических стандартов на состав доступных для машинной обработки символов. В ранних компьютерах емкости кодовой страницы едва хватало на стандартную латиницу. Введение двухбайтовой кодировки позволило обрабатывать символы китайского, корейского и японского языков, что уже довольно давно привело к созданию национальных стандартных кодовых страниц в КНР, на Тайване, в Корее и в Японии. Повсеместно применяемый сейчас в Японии стандартный список символов, доступных для компьютера, был введен в 1978 году и регулярно пересматривался с интервалом в несколько лет; его версия, введенная в действие в 1997 году (JIS X 0208 : 1997), включала в общей сложности 6879 символов, из которых 6355 - иероглифы (остальное - арабские цифры, латинский, греческий и русский алфавиты, катакана, хирагана7 и специальные символы). Но многие пользователи считают, что этого мало, и на рынке все время появляются программы для работы с иероглифами, выходящими за пределы данного стандарта, - прежде всего, это редкие знаки, встречающиеся в именах собственных. В настоящее время в стандарт JIS введено дополнительно около 4 тысяч знаков. Группа специалистов Токийского университета во главе с профессором Тамура Цуеси разрабатывает систему обработки текста на китайском, корейском и японском языках, которая будет включать не менее 64 тысяч символов. Группа ученых Государственного научно-исследовательского института родного языка под руководством профессора Сайто: Хидэки создает базу данных еще более внушительных масштабов, число иероглифов в которой, вероятно, достигнет 130 тысяч, охватив все знаки и варианты знаков дальневосточных письменностей на китайской основе, которые где-либо когда-либо применялись, причем для передачи максимально полной информации о каждом знаке применяется четырехбайтовое кодирование. Новая операционная система, конкурирующая с Windows и допускающая применение около 130 тысяч символов, появилась на японском рынке еще в 1999 году и имела коммерческий успех.

Можно было бы подумать, что адаптация компьютера к японскому языку - сугубо внутреннее дело Японии, но это не так. Компьютеризация - процесс транснациональный. Различные международные стандарты, в том числе стандарт Unicode, изначально предусматривают возможность работы со всеми письменностями мира, в том числе и самыми громоздкими. Новейшие версии таких программных пакетов, как Microsoft Office, фактически создают единую всемирную символьную среду. При этом в общем фонде символов на дальневосточные письменности истрачено во много раз больше позиций, чем на все остальные системы письма вместе взятые, но это никого не смущает: надо, так надо.

Кому-то может показаться странным, что электронные базы данных стремятся быть полнее самых полных традиционных иероглифических словарей. Ведь лингвостатистика свидетельствует, что всего 2 тысячи наиболее частотных знаков современного японского письма покрывают целых 90 процентов знакоупотреблений, а 5 тысяч - 99 процентов. Полвека назад прилагались огромные усилия, чтобы ограничить стандартный набор иероглифов, дать каждому возможность обходиться символами из относительно небольшого, всем доступного списка, не ощущая себя малограмотным. Теперь, напротив, тратятся значительные средства и проявляются чудеса изобретательности, чтобы перевести в удобную для современной цивилизации (то есть электронную) форму и тем сохранить в обиходе как можно больше знаков, причем заведомо редких, очень немного кому нужных, встречающихся в основном в малочитаемых классических текстах. Согласуются ли эти задачи? И как объяснить подобную смену ориентиров?

Противоречия здесь нет. Есть две разных исторических ступени одного и того же процесса упорядочения знакового хозяйства. Общество со скудными ресурсами стремится (точнее, обязано стремиться) обеспечить каждому своему члену необходимый минимум возможностей, с неизбежностью более или менее одинаковый для всех. Общество с обширными ресурсами, в котором эта задача уже решена, обращается (или должно обратиться) к новой задаче - обеспечить максимум возможностей для всех, чтобы у каждого была свобода выбора. Радикальные реформы в области языка и письма представляются полезными в странах со скромным достатком и низким общим уровнем культуры. Страны процветающие, как показывает история XX века, теряют к этой проблематике интерес. Пока Япония была относительно бедной страной, первоочередное значение справедливо придавалось упрощению или, во всяком случае, регуляризации письменности, очищению ее от расточительных прихотей. Став богаче, Япония может позволить себе и прихоти. Причем оценки неосознанно меняются: что для неимущего расточительство, то для состоятельного - высокие требования к качеству.

Вот почему нам представляется, что в современной Японии идеология радикальной перестройки и, в частности, полной фонетизации системы письма имеет мало шансов на успех. Слишком много хорошего пришлось бы выбросить.

Что было бы жаль потерять

Есть универсальное объяснение, под которое легко подводится приверженность японцев к их системе письма: консерватизм японской культуры. Они так привыкли, и все тут. Ямада Тосико в своей статье, шутливое название которой трудно перевести на русский без некоторого насилия над языком: "Кто такая иероглифика?", уподобляет иероглифическую письменность жене, с которой прожил жизнь, - надоела, а и не бросишь. Но ведь японская нация при всей своей любви к традициям служит чуть ли не дежурным примером адаптивности, готовности учиться и заимствовать. Убедительная тому иллюстрация - одежда: в этой сфере национальное в Японии безоговорочно капитулировало перед интернациональным, оставив для себя лишь маленькие заповедные зоны. Не так с письмом. Наверное, все-таки есть в нем что-то хорошее, что-то полезное, чего нет у других наций. Но что?

Удивительная жизнеспособность кандзи-кана-мадзири-бун обязывает специалиста задуматься: чем компенсируются очевидные недостатки этой системы? Какие лингвистические (или психолингвистические) факторы делают ее такой устойчивой?

Во-первых, двуязычие совсем не такая плохая вещь, как может показаться. Изучать второй язык - в частности, иероглифику - трудно, но владеть им - полезно. Ни один язык не совершенен; в ходе развития любой языковой системы ее структура в каких-то своих точках приходит в противоречие с ее функцией, то есть с интересами коммуникации. Например, возникают омонимы. Крайне маловероятно, однако, чтобы такие слабые точки появились и в устном, и в письменном варианте языка в одних и тех же местах. Поэтому лексика для зрения может служить контрольным дубликатом лексики для слуха, своего рода семантической транскрипцией. И наоборот, письменное слово может поверяться устным. О разграничении омофонов на письме уже не раз писалось. Интересно, однако, что в японском языке существует и противоположное явление - разграничение омографов в звучании. Так, в китайском языке морфемы мин и цин могут иметь семантику как имени нарицательного - "светлый" и "чистый", так и имени собственного, обозначая соответственно Минскую и Цинскую династии. В силу того, что в этих вторичных значениях данные морфемы были заимствованы японским языком много позже, чем в первичных, и не успели проделать на японской почве сколько-нибудь долгую фонетическую эволюцию, японский язык выгодно отличается от китайского тем, что закрепил за этими иероглифами наряду с обычными чтениями мэй ("светлый") и сэй ("чистый") еще и специализированные чтения мин и син, употребляющиеся только в качестве династийных наименований.

Во-вторых, в ходе исторического развития китайское, а впоследствии и японское письмо превратилось в систему знаков с очень высоким - на фоне звукового языка - уровнем информационной избыточности (по крайней мере, если речь идет о кайсе, то есть уставном письме, не о скорописи). Если бывают языки для говорящего и для слушающего8 или, применительно к письму, языки для пишущего и для читающего, то японский письменный язык - даже в современном виде, с графически упрощенной иероглификой, - это классический пример языка для читающего. Иероглифы - в общем - сложны, писать их трудно. Зато читать - для знающих - легко. Разноообразие их форм обеспечивает передачу информации с высокой помехоустойчивостью. Здесь японская лексика для зрения обнаруживает явное преимущество перед лексикой для слуха, лексикой звучащей. Правда, это преимущество одностороннее, оно облегчает чтение, но затрудняет письмо. Однако в наши дни потеря эта невелика, а выгода значительна.

И, наконец, в-третьих - то, что представляется сейчас наиболее важным и интересным, хотя написано об этом сравнительно мало. Важнейшим достоинством иероглифики является ее ярко выраженная двухмерность (в противоположность относительной одномерности фонетических письменных знаков), благодаря чему иероглифический код, по-видимому, обеспечивает более эффективное использование зрительного канала передачи информации, чем кана и тем более латиница.

В высказываниях специалистов (и едва ли не чаще в рассуждениях неспециалистов) о китайском и японском иероглифическом письме то и дело подчеркивается в качестве достоинства его "зрительность" или "изобразительность". Как правило, эти слова употребляются очень нестрого и толкуются по-разному. Иногда изобразительность понимают как иконичность, то есть зрительное сходство иероглифа с предметом, который он обозначает. Но при таком подходе иероглифическая лексика в целом ничуть не более "изобразительна", чем лексика, так сказать, "обычная", звучащая. Иероглифы-картинки есть, но их немного, и картинность их в ходе исторического развития китайского письма стала весьма условной, так что в общем фонде иероглифических знаков они не более заметны, чем звукоподражания в словарном фонде звукового языка.

Но ведь слово "изобразительность" допускает еще одну трактовку: иероглиф есть нечто зримое. Не обязательно изображающее, но всегда изображенное. Иероглиф имеет два измерения: ширину и высоту. Этим он резко отличается от слова, записанного буквами - скажем, латинскими или русскими. Буквенное слово в известном смысле имеет только ширину, она же длина. Ведь элементы иероглифа могут размещаться как слева (справа) друг от друга, так и друг над (под) другом, а буквы в слове друг над другом, как правило, не ставятся. Таким образом, иероглиф "зрителен" или "изобразителен" просто в силу того, что он двухмерен, а буквенное слово "незрительно", ибо одномерно (линейно).

Конечно, здесь необходимы оговорки. Кому-то могло бы показаться естественным сравнивать иероглиф с буквой, а аналогом буквенного слова считать иероглифическое слово же, которое может состоять и из нескольких литер. Причем ясно, что буква тоже имеет как ширину, так и высоту, а иероглифы тоже выстраиваются исключительно в линейные последовательности. Так что двухмерность иероглифического письма и линейность буквенного не абсолютны. Поэтому облечем наши рассуждения в более строгую форму.

Письмо представляет собой компромисс между пространством и временем, между свойствами зрительного канала связи, который предполагает развертывание сообщения в двух пространственных измерениях (на плоскости), и природой речи, которая развертывается во времени. Поэтому письмо любого типа делит сообщение на такие порции, что каждая из них является двухмерной пространственной фигурой (литерой - иероглифом, буквой), рассчитанной на симультанное восприятие, но сами эти порции размещаются в одном измерении, и притом одна за другой, последовательно, как бы имитируя время в пространстве. Далее эта псевдовременная цепочка литер делится на порции следующего уровня - строки, и эти порции следуют друг за другом так, чтобы использовать второе пространственное измерение (правда, с сохранением одного из свойств времени, а именно свойства направленности), в результате чего снова возникает двухмерный объект - страница. И наконец, страницы размещаются рядом, одна за другой, уже по чисто временным законам.

Поскольку иероглиф записывает не звук, не слог, а слово (точнее, морфему) звукового языка, то ясно, что текст в иероглифической записи содержит, как правило, меньше литер, чем тот же текст в записи буквенной, но сами эти литеры больше по размерам (ибо сложнее по структуре); он также содержит меньше строк, но строки эти короче и толще. Значит, линейность/двухмерность письмен - это не абсолютное, а относительное свойство, это количественная мера, и характеризует она не "иероглиф" или, скажем, "буквенное слово" как единицы, а ту или иную систему письма в целом. Причем системы письма на основе китайских иероглифов значительно более двухмерны ( = менее линейны), чем системы на алфавитной основе.

А это, судя по всему, еще один из факторов, делающих иероглифический текст - при прочих равных условиях - более легким, удобным для чтения, чем буквенный. В самом деле, последовательная развертка текста взглядом, литера за литерой и строка за строкой, противоречит двухмерной природе зрения и является, так сказать, вынужденной данью, которую пространство платит времени. Экспериментально-психологические исследования показывают, что к такой развертке процесс чтения сводится только у малограмотных людей. Опытный читатель оперирует при чтении не буквами, а целыми словами и группами слов, к тому же у такого читателя взгляд не просто скользит по строке, но одновременно охватывает значительный фрагмент текста, отчасти включающий и соседние строки. Таким образом, с развитием навыка чтения в процесс восприятия текста все больше внедряется пространственное (в противоположность временному) начало.

Ну, а если это начало заложено уже в самом строении письменных знаков? Не естественно ли предположить, что раз иероглифы более "зрительны", более пространственны, то и читать их легче?

К сожалению, нам неизвестны какие-либо экспериментальные данные, которые подтверждали бы это предположение. Более того, методически корректный эксперимент по его проверке было бы крайне трудно организовать. Некоторые экспериментальные исследования, казалось бы, действительно показывают, что иероглифы читаются быстрее (легче), чем, скажем, кана или латиница. Да и простые житейские наблюдения говорят нам, что среднему взрослому носителю японского языка текст на этом языке, в котором совсем нет иероглифов - одна кана, - представляется "слепым", трудночитаемым. Но причина этого совсем не в том, что иероглифика лучше отвечает потребностям человеческого зрения, чем кана или алфавит, а просто в том, что носители языка привыкли видеть большую часть его слов в иероглифическом написании, и любое другое их написание, даже если это всем понятная родная слоговая азбука, потребует при чтении дополнительных усилий. Показательным было бы обследование таких испытуемых, которым на протяжении всей их предыдущей читательской жизни приходилось в одинаковой мере иметь дело и с иероглифическим, и с силлабографическим написанием одних и тех же японских слов, но таких людей, по-видимому, не существует.

Если наше предположение верно и иероглифика действительно лучше использует зрительный канал связи, чем другие виды письма, то реализуется это преимущество, конечно, только в процессе восприятия письменного текста, а не в процессе его производства. Но современный человек гораздо больше читает, чем пишет, к тому же при письме ему все чаще помогают различные технические устройства.

Кроме того, все перечисленные преимущества иероглифики относятся не к сфере ее преподавания (здесь выступают на первый план как раз ее недостатки), а к сфере ее применения. Иероглифы удобны лишь для тех, кто хорошо их знает. Но и на это можно сказать, что современный человек гораздо дольше пользуется грамотой, чем обучается ей.

По мере научно-технического прогресса и усложнения повседневных информационных процессов навыки эффективного чтения, вероятно, будут все больше цениться. Люди будут готовы тратить на обучение грамоте больше времени и сил, а на внедрение различных пишущих устройств - больше средств, чем прежде, только ради того, чтобы быстрее читать. И вот тут-то может оказаться, что китайцы и японцы с их приверженностью, казалось бы, отжившим традициям подготовлены к наступлению третьего тысячелетия не только не хуже, но в каком-то смысле и лучше, чем представители других культур. Ямада Тосико уподобила иероглифику надоевшей жене, но лишь для того, чтобы в развитие этой метафоры провозгласить: на самом-то деле иероглифы, если ими умело пользоваться, становятся "волнующим партнером".

Косвенным свидетельством в пользу такого инженерно-психологического преимущества иероглифического письма (и своеобразной заменой тому неосуществимому эксперименту, о котором говорилось выше) мог бы служить довольно хорошо известный факт - распространенность малых форматов в японском книгоиздательском деле. Наряду с массовыми книгами более или менее привычного для всех западных стран карманного формата здесь печатаются большими тиражами целые библиотеки книг, если можно так сказать, сверхкарманных, площадь страницы у которых примерно в полтора раза меньше, чем у европейского покетбука, а печать мелка и компактна. В странах латиницы и кириллицы такой формат встречается сравнительно редко и выбирается обычно как элемент уникального, а не серийного оформления: он уместен, например, для сборника стихов, но не для детективного романа. Однако книжные форматы в странах с давней книгоиздательской традицией - вещь не случайная, они являются результатом длительной рыночной селекции, и если японский массовый читатель согласен постоянно иметь дело со "сверхкарманным" форматом, а русский или, скажем, американский не согласен, то это наводит на мысль о том, что японская письменность обладает некоторым дополнительным ресурсом удобочитаемости, за счет которого формат и удается уменьшить. Правда, насколько нам известно, в КНР, самом многонаселенном иероглифическом государстве, уменьшенные форматы и мелкие кегли не слишком распространены. Но ведь китайский читатель наших дней в среднем читает гораздо меньше, чем японский (вспомним хотя бы, что значительная часть населения КНР вообще неграмотна), и его навыки чтения - разумеется, в среднем! - ниже. Поэтому, видимо, он и не готов к освоению малых форматов японского типа.

Давать прогнозы - работа неблагодарная. Все может оказаться совсем не так, как предполагалось. Но вероятности оценивать надо.

Крайне маловероятно, например, что в ближайшие полвека в Японии будут предприняты какие-либо радикальные реформы письма - скажем, полный и общеобязательный переход на латиницу. Весьма вероятно, что этого не произойдет никогда - по крайней мере, на протяжении того будущего, которое можно осмысленно предсказывать.

Весьма вероятно, что принцип кандзи-кана-мадзири-бун сохранится, но орфография текстов будет разнообразной - может быть, еще более разнообразной, чем теперь. Тексты разных жанров будут иметь очень разный зрительный облик. Получат дальнейшее развитие окказиональные авторские орфограммы и орфографическая игра. Важнейшим фактором этого многообразия будет электроника.

Что касается латиницы, то ее уже начавшаяся интеграция в японскую систему письма, несомненно, продолжится и усилится. Но это, повторим, не означает, что японцы перейдут на латинский алфавит: он просто станет одной из составляющих национальной японской системы письма. Уже сейчас некоторые слова пишутся по-японски только латинскими буквами.

Судьба японской письменности во многом зависит от будущего других письменностей мира. Нет, например, никаких оснований считать, что латиница всегда будет той латиницей, которую мы знаем сейчас. Ее основа, скорее всего, будет оставаться неизменной, но возможно добавление новых символов, те или иные формы межъязыковой интеграции, возникновение нетрадиционных орфограмм (вспомним эпидемически распространившийся к концу века игровой прием - написание заглавных букв в середине слова). Японская письменность XXI века будет существовать - как, впрочем, и русская, и любая другая - в условиях технологически общедоступной единой всемирной символьной среды. Должно быть, это в какой-то мере изменит ее облик.

Ну, а просуществует ли она до конца нового тысячелетия... Тысяча лет - срок немалый. Поживем - увидим.

Библиография:
Головнин В.М. Записки флота капитана Головнина о приключениях его в плену у японцев в 1811, 1812 и 1813 годах, с приобщением замечаний его о японском государстве и народе. -Хабаровск, 1972.
Успенский Б.А. Проблемы лингвистической типологии в аспекте различения "говорящего" (адресанта) и "слушающего" (адресата). // To honor Roman Jakobson, vol. 3. - The Hague -Paris, Mouton, 1967.
Roy A. Miller. Nihongo. In Defence of Japanese. - London: The Athlone Press, 1986.
Nanette Twine. Language and the Modern State. The Reform of Written Japanese. - Routledge, 1991.

Примечания:

1 Заимствуя иероглифы, японцы одновременно вводили в свой язык и связанные с ними китайские слова. Практически с каждым иероглифом ассоциируются несколько разных по природе слов: японское по происхождению, для записи которого и был заимствован соответствующий иероглиф, получило название кун; китайское по происхождению, заимствованное вместе с иероглифом, получило название он. Оны в основном вошли в японский язык в качестве компонентов слов, составленных из нескольких иероглифов. - Прим. ред.

2 Фонетическое (слоговое) письмо. - Прим. ред.

3 Реставрация Мэйдзи (1868) - смена государственного устройства, повлекшая за собой быстрое вовлечение Японии в общемировую цивилизацию. Мэйдзи (букв. "просвещенное правление") - официальное название периода правления (1868-1912) японского императора Муцухито. - Прим. ред.

4 Twine, Nanette. Toward Simplicity: Script Reform Movements in the Meiji Period. // Monumenta Nipponica, vol. XXXVIII, 1983; Twine, Nanette. Language and the Modern State. The Reform of Written Japanese. - London and New York, Routledge, 1991.

5 Часть слова, записанная азбукой. - Прим. ред.

6 Головнин Василий Михайлович (1776-1831), российский мореплаватель, член-корреспондент Петербургской АН, вице-адмирал. Будучи в чине капитана, руководил кругосветными плаваниями на "Диане" (1807-1809) и "Камчатке" (1817-1819). На Курильских островах захвачен японцами, был в плену (1811-1813). Оставил записки о пребывании в Японии и о кругосветных плаваниях. - Прим. ред.

7 Варианты каны: хирагана - более округлый, катакана - более угловатый; хирагана и катакана независимо друг от друга произошли от иероглифов в IX-X вв. В современных текстах иероглифами обычно обозначаются корни полнозначных слов, а грамматические элементы (частицы, союзы, междометия и т.д.) пишутся хираганой. Катакана обычно используется для записи новых заимствований, в основном из английского языка, которые не имеют иероглифического способа написания. - Прим. ред.

8 Успенский Б.А. Проблемы лингвистической типологии в аспекте различения "говорящего" (адресанта) и "слушающего" (адресата). // To honor Roman Jakobson, vol. 3. - The Hague - Paris, Mouton, 1967

Хотелось бы получить более развернутый ответ.

Кроме того, было бы неплохо если бы участники обсуждали те вещи, которые появляются на форуме - те же статьи Маевского Е. и Ланькова А.

Diletant доступ в библиотеку на сайте (скрипты ещё в разработке, на стадии тестирования, разделы ещё не созданы, некий минимальный набор книг уже запланирован и имеется в наличии) и так ограничен её администратором. Спасибо за статьи, но на данный момент у меня лично глаза болят читать с экрана Т__Т. Структуру форума на данный момент менять нету смысла так как 50% разделов будут пустовать. У нас и так не слишком высокая посещаемость (мы над этим работаем). При переходе сайта на новый хостинг будет скорее всего использован более совершенный бесплатный форумный движок (в этом даже спойлеров нет) и тогда мы несомненно учтём ваши замечания при создании разделов в новом форуме.

"Должны быть доступны такие функции как редактирование своих сообщений (ограниченное при этом заданными временными рамками), редакция сообщений и тем администратором - перенос темы в другой раздел, удаление темы... Также было бы неплохо, если будут доступны следующие возможности - фиксирование кто в онлайне, кто читает темы, сколько постов и тем зарегистрировано на форуме, последний зарегистрировавшийся член форума" - почти всё есть в этом движке за исключением ограничения на время редактирования. Но тем не менее он явно не из лучших...